В течение нескольких дней мы следили за жизнью тех, кто из-за турецкой оккупации был вынужден оставить свою родину и уехать в район Шахбы. Теперь от деревни к деревне, от поселка к поселку мы перемещаемся вместе с ними.
Эрнест Хемингуэй однажды сказал что-то вроде этого: чем ближе вы к военному фронту, тем больше прекрасных людей вы узнаете. Это действительно правда. Мы убеждаемся в его словах снова и снова, в течение четырех-пяти лет.
Однако нет войны без разрушения и гибели людей, которую невозможно остановить. Но вы повторяете себе, как мантру, что вы должны смириться с этим из уважения ко всем хорошим людям.
Три дня назад, вместе с нашим коллегой, журналистом Нури Аднаном, мы уехали из Таль-Рифата в Кафарнайе. Перед отъездом из города мы встретили двух женщин на развалинах старой АЗС. Они обнимали дрожащих детей.
Мы остановились и подошли к ним.
Дети голодны. Они замерзли. Женщины так сильно напуганы, что только одна из них смогла ответить нам. Мы спрашиваем: кто они, откуда, что случилось. Доха Ибиш — единственная женщина, осмелившаяся заговорить с нами: «Мы бежали из Раджо в Африн, а потом оттуда в Таль Рифат. Теперь они угрожают напасть и сюда. Я должна спасти своих детей, я обещала.»
«Обещала…» Мы запомним эти слова.
А пока мы спрашиваем, куда они хотят пойти. Доха отвечает, что они не знают, ведь идти некуда.
Мы загружаем их вещи в машину, и все вместе едем в лагерь. По дороге Доха рассказывает свою историю: у нее четверо детей. Ее муж был членом Асайиш. Он погиб во время турецкого налета в феврале. Другая женщина — ее невестка. Ее муж умер от болезни.
По дороге в лагерь раздаются выстрелы. Мы открыли окна машины, чтобы узнать, откуда они доносятся. Доха сидит у окна. Мы говорим ей: «Вы можете закрыть окно, если вам холодно».
— Мой муж попал под турецкий обстрел. Я поехала в больницу. От него ничего не осталось. Он сгорел. Остались только кости. Я положила руку ему на грудь. Он был теплый, — отвечает Доха. — Раньше я часто мерзла, но с тех пор мое сердце как очаг. Мне уже не холодно.
От её слов мы оторопели. Ее слова — это слова всех курдов. Турция подожгла сердца и этот пожар уже никогда не потухнет.
После слов Дохи сначала царит тишина. Нарушает тишину снова она: «Когда мой муж погиб, я пошла к друзьям и попросила оружие, чтобы бороться. Они отказали».
Мы добираемся до лагеря и провожаем Доху, её невестку и восьмерых детей до палатки. Палатка пустая, в ней нет даже одеяла.
Тогда мы едем в Красный полумесяц Курдистана. Там нам говорят, что сегодня приехало много семей, одеял больше нет. Они дали нам два собственных одеяла. Там действительно больше одеял не осталось.
Нури говорит, что у него есть родственники в соседней деревне, которые могли бы помочь. Он уходит и возвращается с некоторыми вещами, которые мы отдаем женщинам.
На следующий день мы вернулись в лагерь навестить Доху и ее детей. Им стало немного лучше. Доха говорит, что администрация лагеря зарегистрировала их и оказала посильную помощь. Затем Доха неожиданно добавляет: «Недавно россияне приходили. Пришли, чтобы пообещать поставки гуманитарной помощи. Если я увижу их, я засуну им два пальца в глаза. Все, что произошло — все это только из-за них. Они позволили турецким истребителям убить моего мужа. А теперь они хотят замолить свои грехи тут…»
Доха слушает запись песни, которую пел ее муж, и ее глаза наполняются слезами. Я вспоминаю обещание, о котором она говорила, когда мы только познакомились. Я спрашиваю ее, о каком обещании шла речь. Доха отвечает: «Когда я увидела тело своего мужа, я дала ему обещание. Я обещала ему, что расскажу нашим детям об их отце и воспитаю из них достойных людей. Они вырастут и отомстят за своего отца».
Мы повторяем это вновь: до тех пор, пока турецкое государство будет пытаться сжечь дотла курдские сердца, огонь мести будет гореть в них.