Уважаемые читатели! Предлагаем вашему вниманию повесть общенационального лидера курдского народа Абдуллы Оджалана «Курдская любовь», готовящуюся к изданию.
Рады сообщить, что вы являетесь первыми читателями данного произведения.
Абдулла Оджалан
Курдская любовь
Предисловие
«Я очень хочу жить. Хочу жить осмысленно и совершать большие дела. Я очень люблю жизнь и людей, поэтому хочу реализовать этот шаг…»
До того, как произнести эти слова, я долго молчал. Казалось, я молчал для того, чтобы понять смысл безмолвия, которое длится столетиями. За этими словами была иная тишина, тоже имеющая к ним отношение, но далекая от нас.
Из глубины, которую пытались постичь веками, мы впервые смогли сейчас услышать от тебя затаенные голоса, рожденные нашей землей. Нам все же трудно было понять, но мы пытались осознать, что означает безмолвие, скрывающееся за словами, раскрывающимися, подобно розовым векам над сомкнутыми зеницами.
Безмолвие было языком всех разлук, всех расстояний. Какая мудрость, неопознанная глубина скрывались за бывшей ранее тишиной? Конечно, если и есть в твоем безмолвии что-то, подобное смерти, то, безусловно, есть и что – то, подобное убийству. Когда речь заходила о жизни, под красотой скрывалось иное, то, что мы затруднялись понять.
Мы рассказали тебе, именно тебе, историю, ибо ты — та самая красота, которая заслужила величественное безмолвие, ты, слившаяся с ветром, слившаяся с землей и именно так соединившаяся с нами.
Кому принадлежит предание о Сивилле? Не помню точно… Это древнегреческий миф? Как бы то ни было, в легенде о Сивилле есть что-то, связанное с тобой.
Итак…
Сивилла была прекрасной девушкой. Не только людей восхищали ее очи, способные воплотить всю красоту, но и боги были влюблены в потрясающую прелесть Сивиллы. И тогда и люди, коим даны были глаза, дабы узреть прекрасное, и боги возжелали вознаградить такую красоту. Они даровали Сивилле бессмертие и поместили ее в стеклянный сосуд, в котором она могла жить вечно, не старея.
Сосуд установили там, где все, кому было даровано зрение, могли лицезреть прекрасное. Веками приходили люди и зачарованно, с восхищением смотрели на нее. Но в один из дней, некто, обладавший сердцем, чувствительным к красоте, открыл крышку этого сосуда. И спросил он ее: «Сивилла, чего бы ты пожелала?»
«У меня есть одно лишь желание, — ответила Сивилла. — Я хочу умереть».
Можно ли даровать бессмертие такой красоте? Или волшебство красоты в ее смертности? Или же — что значит обессмертить красоту? При каких условиях смерть может стать единственным желанием такой красоты?
В чем смысл великого безмолвия, которое действительно кроется под нашими словами? Какие еще символы можем постичь мы в качестве форм выражения своей свободы? Можем ли мы в полной мере осознать свои действия в столь ошеломляющих формах нашей борьбы, в нашем мире, где смерть скрывается за жизнью, где они столь тесно переплетены?
«Я очень хочу жить. Хочу жить осмысленно и совершать большие дела. Я очень люблю жизнь и людей, поэтому хочу реализовать этот шаг…»
Вероятно, все мы помним одно курдское предание. Вспоминается та самая девушка из сказки, которая, выколов себе глаза, в белой чаше подала их юноше, воспевавшему ее очи. И ты себя представила как мгновенный взгляд, раскрыв себя для любви.
Тогда мы вспомнили, что ты раскрыла безмолвие, скрывавшееся за словами, перед смертью сказанными Рубеном Галуче:
— Не произноси мое имя, когда услышишь о моей смерти
Не произноси эти одиннадцать букв моего имени
Сон закрывает мои глаза.
Полюбил.
И заслужил тишину…
Слово было покровом, и в неопределенности, скрывавшейся под ним, были твои действия. Наша грудь, ставшая могилой, в которой увяли песни о встрече, раскрылась именно благодаря твоему огненному ответу. Твоя же грудь раскрылась, как кратер огненной лавы, ты растворила врата в «воображаемый Курдистан», то есть те самые врата, что были в наших мыслях.
Все мы войдем в эти огненные врата, развернув наши лица и тела, пройдя сквозь пламенные крылья груди. Мы уже можем говорить о времени нашей встречи. Не сказав ничего, не произнеся ни слова, ибо слова рассеиваются, как утренний туман, от долгого безмолвия, что вскрывало их, мы можем добиться, чтобы столетия назад смолкшие сердца услышали и поняли нас. Мы сможем добиться, чтобы уста, безмолвные, как камни, произнесли слова, похожие на землю и небеса, красивые, как сверкающие алмазы.
Ты возродила нас из величайшего безмолвия.
Мы можем вспоминать тебя, даже не произнося твоего имени, которое слилось с ветрами во время пожаров в Дерсиме. Да, наши умолкшие сердца сейчас смогли услышать. Да, ветер, в горах и долинах нашей Родины ищущий в огне волосы, чтобы броситься в них,— это именно твой голос, ты слилась с ним и разлилась по миру. Твои глаза — это земля, которая приняла тебя, подобно прекрасным плодородным зернам пшеницы.
Разве неправда, что ты нас возродила, и теперь мы все можем говорить о встрече? Да, твой голос дошел до нас, мы можем понять твой призыв. Твой свет озарил нас, и теперь мы познали твое пламя. Да, это ты, и даже не произнеся имени твоего, мы можем раскрыть друг другу музыку наших шагов.
Ты нас возродила. И в великом безмолвии, которое покоится под твоими словами, ты спела нам эту последнюю песню:
«Я очень хочу жить. Хочу жить осмысленно и совершать большие дела. Я очень люблю жизнь и людей, поэтому хочу реализовать этот шаг…»
Испытывая боль этой песни, Ататюрк начинает рыдать. Миллионы наших загубленных душ, оживают в его кошмаре. Под звуки всех песен, рожденных мелодией твоей песни, Ататюрк будет рыдать у всех братских могил Курдистана, ставших делом его рук.
Твоя песня, дарящая нам и всем нашим братьям и сестрам бесконечную радость, станет его плачем. Так задыхается в слезах, Ататюрк . Мы уже знаем, что, услышав твою песню, он оплакивает не только своих солдат — палачей, которых мы убили во время актов возмездия, но и наших женщин и детей, которых он столетиями предавал смерти.
Твое имя, сливающееся с нашими землями и веющими над ними ветрами, которые стали единым нашим дыханием, и твоя красота притягивают нас. Теперь уже все мы можем говорить о большой радости, о великом воссоединении. Стало быть, это безмолвие, столетиями кроющееся за всеми нашими словами и похоже на забвение, и есть твоя последняя песня. Мы услышали и теперь уже можем понять ее — это песня воссоединения. Именно ради этого мы и будем идти вперед. Может быть, твое сияние уже озаряет смысл некоторых слов.
Я вспомнил сейчасо дно индийское предание, повествующее о красоте четвертой бабочки, что подобна твоей красоте. Так вот, четыре бабочки хотели понять, что такое огонь. Первая бабочка пролетела вдали от огня и сказала: «Огонь — это нечто освещающее». Это не было полной информацией о действительности, и тогда вторая бабочка, подлетев несколько ближе к огню, вернулась и молвила: «Огонь — это нечто согревающее».
И этого оказалось недостаточно, чтобы говорить о действительности, и тогда третья бабочка достаточно близко подлетела к огню, и когда языки пламени лизнули ее крылышки, она вернулась и говорит: «Вот истина об огне. Огонь — это нечто сжигающее».
Все это показалось недостаточным четвертой бабочке. Она стала летать и кружить вокруг огня, и вдруг она бросилась в огонь, лишь на одно мгновенье блеснула и исчезла в языках пламени. Именно она стала той единственной бабочкой, которая познала истинный смысл огня, но уже никогда не сможет объяснить это другим.
Из всех нас только ты узнала, что такое огонь. Чтобы понять истинный смысл огня, мы пойдем за тобой. «Огонь, — скажем мы, — прекрасный огонь, охвати нас. Объясни нам, что такое жизнь…»
«Прекрасное скрыто от глаз тех, кто не взыскует истины, кому она противопоказана». Андрей Тарковский.
Восхождения
Социальная действительность не даст прожить сколько-нибудь умному человеку. Ни одна социальная действительность не подавляет индивидуальность, не оставляет ее в тисках боли, не загоняет в безысходность так, как наша. Сейчас мы испытываем печаль и одиночество этой действительности.
То, что я делаю, — это, собственно говоря, крик общества, утратившего свои желания, что гораздо хуже разложения, утратившего свою волю, как официально, так и фактически, это крик личности, испытывающей боль и пребывающей в ужасающем одиночестве.
В сущности, это настоящий мятеж против общества.
Все складывается настолько негативно для личности, существующей в нашей действительности, что невозможно говорить о каких-либо индивидуальных правах. Все это дело литературы, просвещения. Общества изучают социологию, историки – историю, политики — политику, политические науки. Но личность изучают литературоведы.
К сожалению, у нас это не исследовано, не дана оценка боли и радостям личности, и она действительно стала похожа на птицу со сломанным крылом, оказавшуюся в невероятном одиночестве, в атмосфере утраченных чувств, безверия, уныния, страха, тревоги, безнадежности; эта птица утратила все свои силы и неизвестно, где она приютится.
Я хочу, чтобы она воспряла, если это возможно, расправила свои крылья, и, возможно, хоть однажды взлетела.
У нас нет интеллигенции, рожденной социальной действительностью.
Просвещенность начинает появляться по мере отдаления от общественной действительности, перехода к титульной нации. Для того, чтобы стать просвещенным, необходимо иметь способности настоящего революционера.
Тот, кто действительно понимает реальность своего общества, социальной системы, сознает, что это требует исследования и расследования крайне тяжелой, жестокой системы подавления.
Если и это представляется недостаточным, он должен высказать свою реакцию на то, что эта система буквально душит общество. Однако, это у нас считается серьезным преступлением с точки зрения законов. И если кто-то хочет действовать и жить, как просвещенный человек, он просто должен покинуть эту землю.
Законы, все правовые институты и, что самое важное, силы безопасности, не оставляя за интеллигенцией ни малейшей возможности произнести хотя бы слово, буквально доводят ее до той точки, которая означает эмиграцию. Может быть, человек скажет пару фраз или вообще не скажет. Если и скажет, то очень завуалированно, в адаптированной под систему форме.
Следовательно, если и говорить о просвещении и интеллигенции применительно к нам, то это обязательно должно иметь революционный характер.
Не может личность стать интеллигентом, не участвуя в борьбе.
Например, Исмаил Бешикчи, не будучи курдом, может считаться курдским интеллигентом. Ему была нужна свобода мысли, в том числе и о нашей социальной действительности. Да, он хотел размышлять об этом.
И он с нами.
Интеллигенция у нас является выражением наиболее опасной социальной категории и прослойки.
Но часто интеллигент становится личностью, дешево продающей свою совесть. Я не считаю это интеллигенцией в истинном смысле, а называю мнимой «интеллигенцией» мнимой, сломанной эксплуататорской системой, одним словом, такой тип не может ощущать боль — сегодня он в лагере коллаборационистов и, откровенно говоря, пустой человек.
Пустой…
Он пустой, потому что не умеет рассказать о жизни. Но ведь оставлять общество без знаний тоже очень опасно! Такой человек — интеллектуальный коллаборационист. Отравляя свою интеллектуальную сферу, духовную сферу, не понимая сути собственных деяний, он оказывает большую поддержку представителям системы подавления. Интеллигенцию следует подвергать такого рода критике.
Одна из причин этого заключается в том, что интересы просвещенного человека присутствуют, в основном, в эксплуататорских структурах, и он не заинтересован в разрушении этой почвы. У курда нет ничего, что он мог бы предложить замен. Впрочем, у народа, который заставили умолкнуть, нет каких-либо институтов волеизъявления, которые он мог бы отдать своей интеллигенции.
Просвещенный человек, в силу определенной своей мелкобуржуазности постоянно ожидает какой-либо выгоды. Но курдам нечего предложить взамен. В Курдистана нет ни одной структуры, где можно думать об интересах. Поэтому интеллигенция бежит отсюда и до конца служит господам, которым она подчинена. Следовательно, очень сложно говорить о каком-либо просвещении, опирающемся на жизнь нашей Родины. Если и будет такое, то только в революционном духе – все определяется на взгляд. И те, кто идет на это, в какой – то степени считают себя революционерами.
Те, кто считает себя просвещенными, вместо того, чтобы трудиться во имя народа, вводят его в глубочайшее заблуждение, доведя до такого несчастного состояния, когда исчерпаны и мысли, и дух. Эта опасность возрастает еще больше потому, что развивается демагогический язык, совершенно не имеющий отношения к действительности.
От крестьянина или рабочего, особо не отличающихся красноречием, не может исходить опасность, а язык интеллигента, не имеющего никакой связи с действительностью, является переносчиком умственной, духовной болезни, и в этой сфере нужны исследования гораздо большие, нежели принято считать.
То, что у нас не получили развития высокие чувства, а личность не может раскрыть социальную действительность, связано с таким характером или такой позицией интеллигенции, которые позволяют ей выступать в качестве носителя ценностей противника, обманывая и вводя в заблуждение. Это является большой проблемой.
Наша революционная борьба направлена, прежде всего, на изменение положения неимущих слоев, сельчан, пастухов, трудящихся. Затем, по мере развития производства, это коснется других социальных слоев и, в конечном счете, очередь дойдет до интеллигенции.
Но здесь имеет место и обратный процесс, потому что именно интеллигенция является той самой прослойкой, которая лучше всех сливается с институтом эксплуатации. Интеллигенция, изначально развивающая в себе меркантильность, получает образование в эксплуататорских структурах, делая это очень ревностно, и, в конце концов, разлагается, потому что видит эти структуры в качестве единственного источника жизни. Когда механизмы эксплуатации уже не смогут насытить ее, пища, черпаемая в них, переварится в чреве интеллигенции, а ситуация внутри этих структур фактически и материально окажется крайне опасной, тогда начнется процесс разложения прослойки интеллигенции.
Курдский роман будет переживаться еще до до своего написания.
До тех пор, пока жизнь не станет просто страшной, написание романа не представляется у нас возможным. В этом плане отмечается антагонизм с такими революционными процессами, как Великая Французская и Великая Октябрьская революции. Эти революции связаны с просвещением, теоретическими разработками, насчитывающими несколько столетий.
Французскую революцию подготовила длительная эпоха Просвещения, до которого был Ренессанс. Кроме того, там была плеяда прекрасных литераторов. Распределение результатов революции в столь короткие сроки на практике означало разложение, но само революционное движение во Франции опиралось на подготовленную почву. Историческая и социальная платформа, база интеллигенции этой революции очень сильны. Несколько восстаний дали практический результат.
Великая Октябрьская революция обладала сходными чертами. И там был подготовительный процесс, длившийся почти столетие, было блестящее поколение литераторов. Когда Н. Г. Чернышевский впервые исследовал феодально-рабовладельческую формацию, то все русские революционеры, включая Ленина, восприняли его как самую надежную свою опору.
В китайской революции также имели место значительные наработки предшествующего периода и сильная традиция китайской литературы.
Когда речь идет о действительности Курдистана, то все выглядит совершенно иначе. Все здесь штормит. Нет никакого просветительского движения, которое могло бы послужить нам опорой. Наоборот, западные концепции и институты, перенесенные в Анатолию с помощью кемализма, весь базис и надстройка революции, штормовые хаотические движения во имя курдской действительности и даже культурного бытия в Анатолии — все это было ликвидаторским движением. Происходил не перенос западной мысли, институтов, не ознакомление с ними, а уничтожение заимствований после их использования.
XX век оказался для нас полным бедствием. Мы вынуждены были пережить самое опасное в нашей истории бедствие, учиненное кемализмом. Если бы литература действительно получила развитие, то в XX веке курдов обязательно должны были бы воспринять как здоровое ядро общества. Возможно, наша литература была бы скромной по объему, но я не сомневаюсь, что она имела все шансы быть яркой по содержанию.
Этого не было сделано. Должен открыто сказать, что не было даже никаких попыток. На все смотрели глазами кемализма, как прежде — глазами ислама.
Ислам тоже стал выражением чудовищного отчуждения курдов. Даже во время своей экспансии в Курдистан ислам представлял собой агрессивные, грабительские, не имеющие никакого отношения к истинному исламу действия омейядских султанов. Так возникло и пособничество им. Крайне неразумно.
В конце концов носители истинного ислама, называемые Али-бейт (также: Ахль-аль-бейт, «потомки пророка» – прим.пер.), а также последователи пророка Мухаммеда были зверски убиты в Кербеле. Такая политика продолжалось веками, вплоть до времен Османской империи, и даже до возникновения Турецкой Республики. Получается, что и Османская империя, и Республика, и официальный ислам попросту угнетали нас и сдерживали наше развитие.
Сохранился ли у нас национальный характер или куда-то пропал? Существуют ли в действительности курдская душа, национальное сознание и — особенно — «курдское чувство»? Дошло ли что-нибудь до XXI века? Осталась ли у нас где-то в стороне, в уголках непродажная душа, остались ли осколки сознательности?
Все настолько утратили надежду, что просто сбегают. В этом вопросе мое личное мнение всегда отличалось: бегство не казалось мне выходом, я как будто ощущал, что со временем могут появиться какие-то непредусмотрнные возможности.
Я сказал: «в этом есть нечто странное, будто что-то происходит не так. Установки Республики и мои внутренние убеждения, рожденные в моем детстве, противоречат друг другу. Я дал себе приказ не отступать, не продавать своих убеждений. Очень важно было, что я не продался. Продал ли я свою душу или нет? Если и продал, то откуда во мне этот характер, как я его воспитал?
Интересно…
Я пытаюсь понять, ведь встречается и отсутствие способностей к этому. Я очень хорошо знаю, что люди, обладавшие способностями, быстро принимали систему. Предпочтение отдается, как правило, тем, кто легко привязывается к институтам, к идеологии системы. Со мной происходило совершенно иначе.
Помню, когда я ходил от Кызылая до Чанкая, то, проходя мимо чайных и кафетериев, я всегда думал: «Интересно, какова же жизнь?». Но я не смог войти в ту жизнь. Я мог бы легко стать частью бюрократического аппарата в границах системы. Но моя душа не приняла этого. Есть ли люди, которые, имея такую возможность выбора, не попадают под влияние соблазна?
Это напоминает концепцию «Как следует жить?», брошенную нами в народ, но действительна и для интеллигенции.
Следует выработать ответы на вопрос о том, как должна жить интеллигенция.
Этот вопрос очень важен, если мы хотим выдвинуть просвещенных людей. Невозможно стать интеллигентом по приказу. Для того, чтобы стать интеллигентным человеком, надо сделать свободный выбор или в пользу институтов эксплуатации, или же, если есть вера, есть сознательность, то следует развиваться с целью формирования собственной социальной основы. Это не должно происходить под давлением, потому что не может быть давления там, где есть просвещенный человек. Если и возникнет такое давление, то интеллигенция должна жестко пресечь это.
Я сделал именно такой выбор. Я смог реализовать то, что лелеял в себе как надежду. Этот свободный выбор однозначно оказался возможным. Именно в точке этого выбора я сделал разворот в сторону, противоположную господствующей тенденции. Конечно же, это был очень важный перелом.
Я думаю, что ожидания государства в тот момент были следующими: один курд или один субъект, имеющий данное этническое происхождение, достигший такого уровня, образно говоря, не сможет «крутить колесо».
В принципе, так и есть. Именно поэтому государство не смогло понять мою политическую акцию, не смогло осознать смысл учредительного движения, которое я направлял из Анкары. В этом заключалась самая большая ошибка турецкого государства: следование общему правилу.
Они считали, что попытка курда, достигшего данной точки, совершить столь дерзкий маневр, просто противоречит здравому смыслу. Но я сделал это.
В случаях, подобных моему, интеллигенции следует вооружаться. Хотя одно лишь вооружение, само по себе , не делает человека интеллигентным.
Просвещение еще не охватило всю систему.
Истинное просвещение может развиться на почве партизанского движения. Такое требует совершенно особых и серьезнейших усилий.
Это можно назвать также просвещением «оружия» (т.е.участников партизанского движения – прим.пер.). Когда «оружие» просвещает, оно само обязано быть просвещенным. На данный момент «оружие» у нас пребывает в «сумерках»: оно действует, не видя «света в конце тоннеля». В результате затруднен выбор цели.
Необходимы и другие виды оружия.
Прежде всего, необходимо вооружить душу.
Иссохшую душу…
Я очень глубоко вникаю в чувства. Область чувств находится, впрочем, в неразрывной связи с областью культуры. Я весь — как клубок тревоги, страха, гнева, радости, стыда, боли, эмоции.
В данном случае надо конкретизировать описание на стыке инстинктов и чувств. Чувство возникает тогда, когда начинает облагораживаться инстинкт. Если человек может устоять и не стать пленником инстинктов, то он верно постигнет уровень чувств. Вот первая обитель чувств.
Если же человеку удастся связать свои чувства с фундаментальными политическими и даже философско-идеологическими основами, то он сможет достичь второй прочной позиции.
Сейчас у нас этого нет. Насколько я смог заметить, в самом революционном движении, которое мы считаем почвой интеллигенции, имеет место поразительная слабость чувств, даже очень сильны мечты, подпитываемые инстинктами.
Это очень важно для интеллигенции – преодолеть границы инстинкта. В сущности, это масштабная революция, которая может даже способствовать значительному развитию самой личности. Второе я мог бы назвать фундаментальной политикой народа, политикой свободы общества. Существует ли абсолютная преданность этому? Чувства находятся возвышают, ведут к величию, они связаны с основной политической целью и волей. Вот это — превосходная диалектика просвещения.
В курдской действительности, в курдском характере я почти не вижу этого. Чувства не освободились от инстинктов, а там, где хоть как-то освободились, — стали простенькими мечтаниями, совершенно не связанными с какой-либо прочной политической основой, как будто повисшими в воздухе…
Я называю это ложными мечтами.
Ложные мечты оторваны от реальности и являются опасными иллюзиями. Ибо правильное возвышение обязательно должно быть связано с политической борьбой за свободу. Вот этим и не занимается интеллигенция, практически теряя себя в этой точке.
Для данной проблемы очень типично состояние, в котором я нахожусь. Я всегда пытаюсь разобраться в себе. Реальным источником моих сил является то, что эти инстинкты я превращаю в мощное движение.
Возвышенные чувства однозначно влияют на разум, который, в свою очередь, влияет на чувства. Но сузившиеся ощущения, постепенно упрощаясь до инстинктов, превращают человека в животное.
Я не отрицаю роли инстинктов.
Но инстинкты должны выполнять какую-то функцию в плане чувственного и интеллектуального развития. Иначе разум, отступивший перед инстинктами, полностью атрофируется. У людей, лишенных чувств, действует не разум, а инстинкты.
Я хочу сообщить вам одно наблюдение — инстинкт, связанный с голодом, к примеру, превратился для меня в инстинкт поразительной политической активизации. Но если вы удовлетворите этот инстинкт физически, то считайте, что все пропало: так вы уступите инстинкту голода.
Правильным ответом на действие инстинкта, связанного с голодом, нам следует считать пробуждение понимания реального голода всего общества, чтобы увидеть, как эксплуатация исказила его, уничтожила производительные силы, довела человека до состояния, не позволяющего работать, производить. Надо выявить сам источник голода. Я сейчас делаю это совершенно искренне. Вместо того, чтобы удовлетворять свой собственный голод, я переживаю чувство сопричастности с обществом. Это — проявление совести как глубокого социального чувства.
Продолжение следует